Воевода - Страница 68

Бой стал неуправляемым. Кто в горячке смотрел на флаги? И никто сигналов услышать не мог в дикой какофонии боя. Каждый теперь дрался за себя, за свою жизнь. Поскольку я хоть и был воеводой и должен был управлять боем со стороны, но дрался в гуще боя. Во-первых, потому, что принял удар встречного боя на яртаул и оказался в эпицентре, без возможности выйти. Во-вторых — как выйти, если мои люди и сын здесь?

Я бился наравне со всеми. Противник мне попался опытный, верткий, и сабля его была тяжелее, отбивать удары было не просто. Как я пожалел, что, став воеводой, не взял вторую саблю. А нож? Я забыл про нож, висевший у меня на поясе. Отбивая атаки правой рукой, мне удалось левой вытащить нож, подаренный мне настоятелем. Улучив момент, когда противник мой повернулся боком, приоткрыв незащищенную шею, я сильным броском вогнал ему в шею нож. Наверное, силу применять было излишним. Всадник замер на лошади, руки его упали, изо рта пошла пена, и он свалился под копыта лошади. Яд подействовал мгновенно. Я успел заметить краем глаза — рана почти не кровила! А должна была бы — на шее сосудов много.

Тут же на меня кинулся здоровенный лях на такой же крупной лошади.

— Гэй, гэй, рубиць маскву! — налетел на меня верзила с перекошенным от злобы лицом. В руке у него была булава, и мне пришлось бы очень туго — ведь щита у меня не было. Здоровяк взмахнул булавой и неожиданно осел, потом завалился на шею лошади. В спине, промеж лопаток, у него засел боевой топор. Кто его метнул, я в горячке боя разглядеть не смог, но ратник тот мне жизнь спас. Я невольно выдохнул воздух — пронесло. От удара булавой щит в щепки разлетается; саблей прикрыться можно, ослабить удар, но полностью парировать удар невозможно.

Ратники были в крови, и различить кто где можно было только по шлемам да нагрудным кирасам — у поляков они были, в отличие от нас.

Крики сражающихся всадников перекрыли дикие вопли. «Хура-а! Уракша-ай!» Э-э, да здесь и татары! Я едва успевал разворачивать коня, отбиваясь саблей слева, справа. «Хур-р…» — прервал саблей визг татарина Федор, очумело крутившийся рядом со мной. А слева в предсмертной агонии билась лошадь, подмяв под себя бородатого богатыря с обнаженной головой — смятый шлем откатился в сторону. Валы полуживых и мертвых мешали сражаться.

Впереди взревела труба. Я осмотрелся. Понять, где передний край, где тыл, было просто невозможно. И чья труба ревела, подавая сигнал — наша или ляшская? Сражение продолжалось, и даже если сигнал подавался ляхам для отхода, выйти из боя было просто физически невозможно.

Рука устала, и кисть уже скользила по рукояти сабли, мокрой от крови.

Но вот произошел перелом: ляхи дрогнули, стали сдаваться.

Полегло с обеих сторон народу — тьма! По лугу, ставшему в одночасье полем брани, проехать на лошади или пройти пешим было невозможно, чтобы не наступить на чью-то руку или ногу.

После битвы собрали оружие у павших с обеих сторон, захоронили своих убитых в братских могилах, коих вырыть пришлось не одну. Вернулись под Опочку с намерением уже оттуда, как с базы, освободить Велью и Воронич, но литвины, уже прослышавшие о поражении своего войска иод Опочкой и устрашенные появлением большой русской рати, и сами бежали, бросив пушки, пищали и обозы.

Трофеи наши были велики. Пушки и огненный припас отошли в Пушечный приказ, все остальное было поделено меж боярами. Мне с похода досталось не очень много — три подводы, но жребию.

Сдав знамена в княжий шатер и записав грамотку о павших и увечных для Разрядного приказа, я со своими людьми уже не спеша возвращался домой, в Вологду. За лето и осень я успел в качестве воеводы поучаствовать в двух походах и, похоже — не ударил в грязь лицом. Меня стали узнавать поместные дворяне, и я многих Уже знал в лицо.

ГЛАВА VIII

Погода как будто ждала нашего возвращения. На следующий день зарядили дожди, подул северный ветер, похолодало.

Выйдя на крыльцо, под навес, я вдохнул свежего воздуха. Было ощущение, что недалеко уже лежит снег — воздух был очень уж бодрящим, а при выдохе шел пар изо рта. Вовремя успели!

А в доме тепло, уютно, пахнет свежеиспеченными пирогами с вязигой. Только скучно как- то. Я же по натуре — человек деятельный, мне в движении быть надо, делать что-то. Пожалуй, как исключение — то редкое время, когда мне необходимо полежать на кушеточке — это когда возникает необходимость что-то серьезно обдумать. Лежа мне думалось лучше — может быть, потому, что я не отвлекался и мог сосредоточиться.

Вернувшись с крыльца, я прошел в кабинет. Было над чем подумать. Вот, к примеру, почему у поляков полно полевых пушек на колесном ходу, и калибры у этих пушек мощные? А на Руси пушки в основном в крепостях стоят, на тяжелых станинах. Неповоротливые, калибр маловат. У неприятеля учиться надо, если есть чему.

Я размышлял о наших промахах, об устаревшем вооружении. Почему у бояр луки, а не пищали? Да, лук стреляет дальше и точнее, но в ближнем бою преимущество за пищалями. Много возникало вопросов.

Когда я был простым боярином и отвечал только за свой десяток, я его учил, и я же отвечал за оружие. Холопу что? Вручил боярин саблю или копье — им и будет воевать. Сам холоп, будь он хоть трижды семи пядей во лбу, ничего себе из оружия не купит — деньги нужны, и порой немалые.

Но, став воеводой и поучаствовав в новом для себя качестве в двух походах, я стал оценивать ополчение по-другому. Не привыкли бояре новое осваивать, коли их деды и отцы с луком и мечом воевали. Они воевали — стало быть, и мы так будем.